Жевакин. А лейтенант
морской службы в отставке, Балтазар Балтазаров Жевакин-второй. Был у нас еще другой Жевакин, да тот еще прежде моего вышел в отставку: был ранен, матушка, под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по жиле прохватила — как иголкой сшило, так что, когда, бывало, стоишь с ним, все кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить.
Неточные совпадения
Сергей Сергеич, это вы ли!
Нет! я перед родней, где встретится, ползком;
Сыщу ее на дне
морском.
При мне служа́щие чужие очень редки;
Всё больше сестрины, свояченицы детки;
Один Молчалин мне не свой,
И то затем, что деловой.
Как станешь представлять к крестишку ли,
к местечку,
Ну как не порадеть родному человечку!..
Однако братец ваш мне друг и говорил,
Что вами выгод тьму по
службе получил.
Из остающихся в живых — старшие занимают высокие посты в
морской и в других
службах, осыпаны отличиями, — младшие на пути к отличиям.
Старик был лет за двадцать пять
морским офицером. Нельзя не согласиться с министром, который уверял капитана Копейкина, что в России, некоторым образом, никакая
служба не остается без вознаграждения. Его судьба спасла в Лиссабоне для того, чтоб быть обруганным Цынским, как мальчишка, после сорокалетней
службы.
Военную — потому что тут был уже кандидатом какой-то полководец, состоявший, в ожидании, на
службе у некоего концессионера;
морскую — потому что боялся
морской болезни; финансовую — потому что не смел обойти жидка, у которого постоянно занимал деньги.
Боровцов. И опять же ваша пешая
служба супротив
морской много легче. Вы то возьмите: другой раз пошлют с кораблем-то отыскивать, где конец свету; ну и плывут. Видят моря такие, совсем неведомые,
морские чудища круг корабля подымаются, дорогу загораживают, вопят разными голосами; птица Сирен поет; и нет такой души на корабле, говорят, которая бы не ужасалась от страха, в онемение даже приходят. Вот это —
служба.
На
службе он завел дисциплину, более суровую, чем
морская, хотя в то же время был кумом и посаженым отцом у всех лесников.
Но, откинув в сторону все тонкие рассуждения о недостатках и слабостях почившего брата, нельзя не сознаться, что, проходя обширное, многозначительное поприще
службы в самых трудных обстоятельствах государства, начав с
Морского кадетского корпуса, где Шишков был при Екатерине учителем, дойдя до высокого места государственного секретаря, с которого он двигал духом России писанными им манифестами в 1812 году, — Шишков имел одну цель: общую пользу; но и для достижения этой святой цели никаких уступок он не делал.
Признавая, что Корнев лихой моряк и честнейший человек, все эти молодые люди, которые только позже поняли значение адмирала, как
морского учителя, видели в нем только отчаянного «разносителя» и ругателя, который в минуты профессионального гнева топчет ногами фуражку, прыгает на шканцах и орет, как бесноватый, и боялись его на
службе, как мыши кота.
В эти дни Ашанин говорил со многими старыми матросами, ожидавшими после возвращения в Россию отставки или бессрочного отпуска, и ни один из них, даже самых лихих матросов, отличавшихся и знанием дела, и отвагой, и бесстрашием, не думал снова поступить по «
морской части». Очень немногие, подобно Бастрюкову, собирались в деревню — прежняя долгая
служба уничтожала земледельца, — но все в своих предположениях о будущем мечтали о сухопутных местах.
— Не забудьте, что быть специалистом-моряком еще недостаточно, и что надо, кроме того, быть и образованным человеком… Тогда и самая
служба сделается интереснее и осмысленнее, и плавания полезными и поучительными… А ведь все мы, господа, питомцы одного и того же
морского корпуса, не можем похвалиться общим образованием. Все мы «учились чему-нибудь и как-нибудь»… Не правда ли?
Рассудив, что на
морском корабле не доехать ему ни до какого корабля людей Божьих, он вышел в отставку и в гражданской
службе занял должность не большую, но и не маленькую.
При нем находился огромный штат офицеров, сухопутных и
морских, он набирал в русскую
службу способных иностранцев, особенно из единоплеменных славян, и по предоставленной императрицей власти производил в чины до штаб-офицерского.
Тогда, то есть в первую половину 60-х годов, он представлял из себя молодого барича благообразной наружности и внешнего изящества, с манерами и тоном благовоспитанного рантье. Он и был им, жил при матери в собственном доме (в Почтамтской), где я у него и бывал и где впервые нашел у него молодого
морского мичмана, его родственника (это был Станюкович), вряд ли даже где числился на
службе, усердно посещал театры и переделывал французские пьесы.
Молодые люди вместе поступили на
службу, вместе делали одну
морскую кампанию, вместе кутили.
Он заперся в своей квартире на
Морской и выходил только по надобности на
службу.
Я забыл сказать, что через несколько месяцев после их свадьбы он вышел в отставку; а теперь, потеряв всякое терпение, решился бежать от жены и вступить вновь в
службу с той надеждой, что откроется
морская кампания или ученая экспедиция, которая отделит его на несколько тысяч верст от домашнего тирана.
Выдавая себя за моряка, и, будучи по профессии моряком, я вскоре сошелся с кружком
морских офицеров и судовладельцев и через их посредство поступил на
службу в общество «Кавказ и Меркурий» помощником капитана парохода «Эльбрус», а три месяца спустя женился на дочери одного крупного рыбника Платонова, за которой взял приданого полтораста тысяч.